Князьки мира сего - Страница 22

К оглавлению

22

— Так я был приманкой для инопланетян? — безжизненно проговорил Пётр.

— Зачем употреблять такое слово — «приманка», — поморщился майор. — Вы — духовно одарённый человек, вы могли вступить в контакт… А теперь вы так бездарно загубили свою карьеру…

Офицер почти что с жалостью смотрел на скрюченного на стуле милиционера…


Следующее воспоминание — его вталкивают в одиночную камеру. Железная дверь захлопывается. Полугнилые нары с ветхой подстилкой, треснутое очко унитаза, маленькое зарешёченное окошко, прикрытое снаружи рольставнями. Холодно и сыро.

Где он? На Лубянке? Какая теперь разница! Жизнь рухнула! Эти сволочи не выпустят его до Второго Пришествия! Бедная мама! «Напрасно старушка ждёт сына домой…»

Пётр укутался в ветошь и постарался заснуть. Но сон не приходил.

Зато пришёл озноб. Заключённый почувствовал незримое дыхание подступающей болезни. «Раскольников хренов!» — вертелась в голове саркастическая мысль.

Но присутствовало у него в душе и какое-то нездоровое торжество. До этого Пётр никого не убивал. Стрелять, конечно, несколько раз приходилось, в основном в воздух. Один раз стрелял по ногам и зацепил пулей одного алкаша, порезавшего собутыльника. А вот теперь — боевое крещение. Можно звёздочку прилепить на лобовое стекло автомобиля!

Боже мой, что творится с его психикой? Место ему в тюремной психушке! Надо забыться и заснуть, провалиться в бред. Любой бред лучше этого бреда, который с ним творится последнюю неделю. Господи, почему именно он?

Но во сне его, наверное, уже ждут. Дохлый инопланетянин, пирсинговый Кришна или Иосиф Виссарионович с отрывающимися усами. А может быть, жирный ухмыляющийся Будда, умерший от того, что обожрался мясом? Надо было поститься, раз возомнил себя великим учителем! Да, Будда будет в самый раз.

И Пётр начал проваливаться в тяжёлый лихорадочный сон.

Часть вторая
Господи, сделай так, чтобы я прозрел!

Глава 1
Болотный покой

Хороший палач, когда пытает свою жертву, должен удерживать её сознание на пороге сумеречного состояния, не давать ей провалиться в забытьё. Ведь если пытаемый минует порог адекватного восприятия действительности, он если и не потеряет сознание, то перестанет чувствовать боль и начнёт воспринимать происходящее с ним как сон. То же самое происходит во время тяжёлой болезни, то же самое — во время сильных душевных скорбей…

Тот судьботворец, который отвечал за Иваненко, был хорошим палачом: он удерживал своего подопечного на пороге сумерек, и Пётр острее острого чувствовал боль и не мог забыться, устраниться, отключиться или, наоборот, выздороветь.

Он не знал, сколько прошло времени, но ему казалось, что не меньше нескольких месяцев. Приступы раскаяния сменялись приступами отчаяния, приступы человеконенавистничества — приступами чёрной меланхолии. Иногда он вспоминал, что Раскольников так же болел. Но Раскольников совершил запланированное злодеяние, а Иваненко был при исполнении служебных обязанностей. Раскольников убивал мерзкую, но чистую перед законом старуху, а Иваненко убил убийцу, убийцу инопланетянина, человека, поставившего под угрозу будущее всей планеты.

Временами Пётр что-то ел из алюминиевой миски, временами проваливался в сон. Но сон не приносил облегчения, и просыпался он всё в таком же болезненном состоянии. Тело не умирало, но и не хотело жить. А душа тяжко болела, была изъязвлена, прожжена, искорёжена.

На допросы его почему-то не вызывали, наверное, «мариновали».

Будда ему так и не приснился, нет. Снился всё время один и тот же сон.

* * *

Он встаёт с мятой постели, простыня на которой вся в бурых и жёлтых пятнах. На нём засаленный колпак и больничный халат. Ковыляет к письменному столу, на котором лежит один-единственный лист бумаги, стоят потухшие свечи, чернильница и гусиное перо — символы его творческой импотенции. В голове ни одной мысли — по воле какого-то сильного существа он забыл почти всю свою прошлую жизнь. Писать не о чем. Но он таки выводит пером на листе одну единственную суицидально-ироническую надпись: «был писатель, да вышел весь!», — и рисует злобный смайлик. «Вышел весь!» Вышел куда? Почему он пишет это каждый раз, когда просыпается?

Напротив письменного стола — мутное венецианское окно, увитое снаружи виноградом. Оно пропускает так мало света, что Петру кажется, будто он в склепе. Ощущение безысходности усиливает летящий откуда-то сверху необыкновенно густой и сильный бас, исполняющий романс Шуберта «Приют». «Чёрные скалы — вот мой покой…» — басит голос невидимого исполнителя, а ему слышится «оставь надежду, всяк сюда входящий», и тоска, как озноб, пробирает до мозга костей. Этот трек играет круглосуточно по кругу, и нет никакой возможности добраться до спрятанного в потолке проигрывателя.

Он уже знает, что произойдёт дальше. Войдёт старый мёртвый слуга с подносом в руках. Трупный яд будет капать на яичницу с его мёртвого лица, но это не страшно — писатель не нуждается в пище.

А затем в комнату ворвётся она — обнажённая косоглазая ведьма, его возлюбленная. «Ты не заслужил света, ты заслужил покой!» — злобно-радостно выкрикнет она и потащит его гулять на болота.

Будут стоять сумерки. Небо будет затянуто тучами, солнца не видно. Но вскоре сновидец в очередной раз с дрожью поймёт, что это не утренние, а затянувшиеся вечерние сумерки. А когда солнце за тучами окончательно зайдёт, станет по-настоящему страшно. Но сначала они с ведьмой будут долго гулять по болотам, и возлюбленная во всех подробностях будет рассказывать ему о половых безобразиях, которые творила на великом балу у сатаны.

22